от таи тихо пахнет розовой жвачкой и детским блеском для губ — таким, которые обычно рекламировали в лериных девчачьих журналах. тая сама — как обложка такого журнала, со своим большим неряшливым светлым пучком и огромными искрящимися глазами, в своих коротких шортах, мини-юбках и крошечных топах. покачивает босой пяткой в такт стёпиной музыки и тихонько мурлычет мелодию, пока он сотрясает воздух разговорами ни о чём и обо всём одновременно.

это лето будет для стёпы трудным и очень, очень долгим. и не спасёт даже дешманская самодельная сангрия из вина за две сотки — сколько бы любовников не всыпал в стакан льда, веки тяжелеют от тепла и солнца, бьющего даже сквозь закрытые шторы. между тем прогноз обещает ещё две недели такой же адской жары.

две недели жары — и очень много кожи, длинных рук и бесконечных ног, которых нельзя — нельзя, степан, нельзя — касаться. вернее, можно, вернее, они и сами его касаются, но совсем не так, как хотелось бы. тая трогает его, как большую мягкую игрушку: ложится, обнимает, прижимается к груди светлой макушкой, чтобы удобнее было ленту листать.

и это мило, приятно, волшебно. но стоит ли говорить, что это не то, что видит стёпа, когда веки всё же закрываются?

он думал, что френдзона — это слово, которым кидаются жалкие инцелы с форчана. прикрываются, как бронёй, чтобы не говорить прямо, что по их мерзкому мнению им должны все кругом. стёпе не должен никто и ничего. он ненавидит быть ненужным, и если чувствует, что лишний — уходит сразу, не напрягая никого и не раздражая самого себя.

но есть тая — замечательная, прекрасная, смешная, завораживающая тая, и он нужен ей. ей нужны эти бессмысленные разговоры, этот третий бокал паршивой сангрии, ей нужно заставить стёпино покрывало пропахнуть блеском для губ и жвачкой. ей нужны объятия, секреты, которыми делится она, и тайны, которые он рассказывает ей.

кроме одной — потому что эта тайна тае явно не нужна. и всё намёки — что прозрачные, что яркие и жирные, — она явно намеренно пропускает мимо ушей. ей нужно не это, лишь друг, который будет рядом, поймёт, поддержит и подхватит. и честно, без тени кокетства, быть другом таи — честь.

только вот сейчас — и всю последнюю неделю, охваченный этой адской жарой — стёпа чувствует себя монстром. тем самым мальчиком, которому, как тае наверняка говорила в детстве мама, только одно и надо. он ценит, любит таю, уважает даже — а кто сейчас уважает вообще хоть кого-то?

но солнечные блики резво и задорно отскакивают от гладкой, чуть-чуть загоревшей кожи на щиколотках, скользят выше, по бёдрам, ложатся на острые плечи и выпирающие ключицы, и стёпа не может не думать о её тепле.

они лежат в стёпиной комнате, наверное, часа три, разморенные жарой настолько, что не могут пошевелить ни одной конечностью. стёпа пьет без остановки, вливает в себя по ощущениям чуть ли не весь огромный кувшин, почти не оставляя тае, но в горле сохнет всё равно. сегодня он не умолкает, пытаясь заглушить собственные мысли, но даже это не работает. каждая пауза, минутная тишина заполнена жвачкой, детским блеском и складками короткой, короткой юбки.

и поэтому стёпа постепенно замолкает. начинает играть в диджея, схватив телефон и пролистывая песню за песней — как будто не знает, что в каждой мелодии, даже в каком-нибудь сраном «горгороде» найдёт отголоски того, о чём так старается не думать.

— заказы в эфир тоже, если что, принимаются, — намекает он, наконец, и тае на то, что можно было бы облегчить хоть чуть-чуть его страдания.

но тая, кажется, о музыке не думает вообще. молчит и смотрит на стёпу с лёгким прищуром, внимательно-внимательно, настолько, насколько позволяет помутненный сангрией взгляд. как будто пытается то ли что-то сказать, но не может придумать, что или как, то ли разгадать какую-то очень сложную загадку.

— ну? чего ты на меня так смотришь? — стёпа знает, какой ответ хотел бы получить. и прекрасно знает, что именно его он никогда не получит.

следить за руками стёпе, как и всегда, удаётся отлично; следить за глазами — уже гораздо хуже. не скользить невольно взглядом вниз, когда короткая юбка задирается на худом бедре, и не думать о том, как приятно было бы сейчас его касаться. касаться её всей, буквально тая от жары, как давно расплывшиеся в бокалах кубики льда.

ему бы сейчас не помешало закинуть пару вёдер льда себе за шиворот, а лучше — с головой забраться под холодный душ. и им, конечно, заняться особо нечем, но такой досуг он тае точно не предложит. слишком уж много хочет, а рискует получить либо слишком мало, либо сразу по лицу.

— о чём думаешь? — лениво, даже слегка неохотно спрашивает стёпа в ответ, сгибая локоть под щекой.

думает. он, на самом деле, вряд ли хочет знать, о чём или о ком тая думает. он не глухой и не слепой: видит её мечтательную улыбку и туманный взгляд куда-то в прикрытые облупленным потолком небеса, когда они вот так вот лежат и молчат, каждый о своём. стёпа — о тае, а тая — видимо, о ком-то другом. о ком-то, про кого шепчется с женей, как только из кухни выползет последняя лишняя тень. о ком-то, кому посвящает все свои последние песни, для кого поёт их с какими-то особенными обидой и надрывом. о ком-то, кого стёпа, быть может, даже знает, но знать об этом совершенно не хочет.

и стёпа тоже упивается этой обидой, снова поворачиваясь к столику у кровати, запрокидывая бокал и заглатывая последние капли сангрии. обидой глупой и ребяческой, как у одиннадцатиклассника, брошенного подружкой на выпускном. о ком бы тая не пела, герой этих строк явно этого не просит и не хочет; он этого не заслуживает. и как бы подло и сопливо это не звучало, стёпа многое отдал бы за то, чтобы оказаться сейчас на его месте.

экстрасенс из него, конечно, не очень. как только стёпа поворачивается обратно к тае, он обнаруживает, что смотрит она не в потолок, а прямо на него. очень, очень нехорошим взглядом, от которого мгновенно напрягается размякшее в жаре тело.

он ждал уже чего угодно — только не того, что тая скажет дальше.

— серьёзно? — стёпа вскидывает брови и приподнимается на руке, внимательно рассматривая её лицо (и старательно не рассматривая, как под тонкой кожей перекатываются острые ключицы). — может, тебе ещё и платьишко подобрать?

слава богу, что этого тая не просит. отвести взгляд, пока она переодевается, после кувшина вина было бы уже слишком сложно.

он вздыхает тяжело и переворачивается на спину, проводя по лицу ладонью. поворачивает голову к тае, смотрит сквозь пальцы на её лучезарную улыбку и искрящиеся глаза и вздыхает снова.

— ладно, — с третьим, уже совсем театральным, вздохом стёпа поднимается с кровати и, качаясь, покорно идёт за косметичкой.

«косметичка» для такой махины — прозвище слишком ласковое. огромная коробка из запачканной самыми разными пятнами ткани, где вперемешку валяется около сотни продуктов, от клея для бровей до триммера для волос в носу, выглядит, как худший кошмар визажиста. к счастью, стёпа не визажист — он королева. иногда, как сейчас — королева хаоса.

— если что, я никогда никого не красил, кроме себя. если получится пиздец — я тебя предупреждал, окей? — сразу заявляет стёпа, водружая коробку прямо на покрывало. похуй, его всё равно нужно было постирать ещё недельку-две назад.

он немножечко, конечно, врёт. помогать новичкам выводить идеальные стрелки, подправлять помаду у уголков губ, держать сеточку для парика, пока они в первый раз напяливают на себя роскошную гриву — долг каждой уважающей себя опытной квин. но стёпа ещё никогда не делал этого настолько пьяным, и никогда не рисковал изуродовать лицо прекраснее, чем это.

— ну чего, брови рисовать тебе будем, принцесса? — посмеивается стёпа, представляя таю с карикатурными черными домиками у самого лба. — как у урсулы или как у малифисенты? может, как у распутина?

он забирается на кровать с ногами и подползает на коленях к тае, думая, как бы устроится поудобнее, чтобы не загораживать самому себе свет. неловко ёрзая несколько секунд, не находит ничего лучше, кроме как упереться коленками по обе стороны от тасиных ног, едва ли на колени к ней не садясь.

тепло тасиного тела лёгкой волной проходится по его коже. это явно было ошибкой, но отступать поздно: тая с предвкушением смотрит на него из-под без всякой туши длинных и пушистых ресниц.

ему слишком душно. слишком тесно. слишком близко. в животе медленно, лениво затягивается знакомый узел, и стёпа пытается, правда пытается думать о чём угодно, кроме складок тасиной короткой юбки прямо под ним.

— эм, — снова смеётся, но уже как-то сдавленно, чувствуя, как кровь приливает к взмокшим щекам. — начнём... с праймера, да?

он использует эту возможность, чтобы отпрянуть чуть в сторону и порыться в косметичке в поисках крошечного, почти пустого тюбика.

— выбирай, кстати, — он выкидывает на покрывало несколько баночек с блёстками сразу, разных размеров и цветов. — и вот, и вот ещё... и вот эти можно тоже, — шарится в коробке как можно дольше, лишь бы снова не смотреть на таю.

когда тасина тёплая ладонь касается слегка взмокшего плеча, всё переворачивается с ног на голову. блёстки разлетаются по простыне, а банка скатывается вниз и с глухим стуком приземляется на пол.

— блять, тая!

он громко, недовольно цокает и тянется к серебристо-глиттерной луже, сам не зная, зачем — видимо, пьяным мозгом своим решив, что будет выгребать её руками. но тая оказывается проворнее, запуская в блёстки всю ладонь и тут же размазывая по стёпиной коже.

мышцы в плечах мгновенно напрягаются. стёпу едва заметно потряхивает под её пальцами. цепляясь свободной рукой за простыню, как клешнёй, он едва сдерживает дикое, внезапное желание прильнуть к тонкой, маленькой ладони крепче. подставить ещё больше кожи. позволить изрисовать себя всего, от самых плеч до любого места, которое ей только в голову взбредёт.

а ей и предлагать не надо. когда тая заносит руку, облепленную блёстками, над стёпиной вздымающейся быстро-быстро грудью, он скептически приподнимает бровь: мол, не посмеешь. но в тае хватит наглости на всё. от самого сердца и почти до пупка разрастаются жирные, сверкающие полосы.

и вдруг становится как-то жутко тихо. они с таей смотрят друг другу прямо в глаза, пока её ладонь прижимается к его телу — а он тает и плавится под ней уже совсем не от жары. оба молчат, словно ждут чего-то. оба высматривают то ли хищника, то ли добычу. усиленно сдерживают то ли смех, то ли крик, то ли...

— ну всё, — объявляет стёпа театрально, решительно и громко, и кидается вперёд.

он запускает обе ладони в глиттер и тут же хватает ошарашенную таю за бока. она звонко визжит, пока стёпа оставляет блестящие следы на резинке коротенькой юбки, на совсем новом светлом кроп-топе, на бледной полосе голой кожи между ними, мимолётно бьющей степана током. блестят локти, предплечья, запястья — тая всё ёрзает под ним и тщетно пытается увернуться. сверкают худые, но совершенно по-детски мягкие щёки, мерцает каждая складочка, пока тая заливисто хохочет.

худые бёдра под ним ворочаются из стороны в сторону, а маленькие кулаки снова бьют в грудь, давят и толкают, стараясь отпихнуть. недолго думая, стёпа хватает таю за запястья и твёрдым, быстрым движением заносит слабые руки над её головой, хихикая, как старый диснеевский злодей.

он сразу понимает, что это было ошибкой. ещё одна неловкая пауза длится намного дольше, будто на час или два. таино лицо очаровательно розовеет под хаотичными, жирными серебристыми штрихами. от губ ужасно сладко веет клубникой и сахарной ватой — теперь, когда он так близко, стёпа, наконец, разобрал. глаза блестят каким-то совершенно новым блеском. таким, что ещё сильнее стягивает и без того тугой узел внизу живота. таким, что голова кружится намного сильнее, чем от вина.

в ней сейчас так много вопросов, но все они начинаются одинаково: почему? почему ты так касаешься меня? почему говоришь со мной так? почему так краснеешь, почему так улыбаешься? почему ведёшь себя так, словно мы совсем уже не друзья, но стоит мне сделать шаг — только смеёшься и пятишься сразу на три назад?

он намекал тихо, и говорил твёрдо, и почти кричал отчаянно. а тая продолжала улыбаться, обращать всё в шутку, превращать в игру — как в ту, в которую они играют сейчас. но сейчас её ресницы дрожат, и сахарно-ватные губы приоткрываются, и вопрос остаётся только один: почему, ну почему мне так сильно хочется тебя поцеловать?

и стёпа никогда не считал себя трусом, но сейчас смелости хватает только на то, чтобы зачем-то снова повторить:

— чего ты на меня так смотришь? — так тихо, что ни волосок не шелохнётся во взмокшей, разросшейся до гнезда чёлке, неловко свисающей до самого тасиного лба; так близко, что щеки щекочет её длинными ресницами; так близко, что разряжённое дыхание обдаёт острый подбородок.