тася никогда не задаёт лишних вопросов. это негласное правило, воспитанное ещё в их родителях то ли бесконечными жениными детскими психологами, то ли самим здравым смыслом, и бережно переданное детям. когда женя появляется в третьем часу ночи на тасином пороге и бесцветно глядит воспалёнными от слёз и холодного ветра глазами, она молчит — лишь раскидывает руки пошире и прижимает крепко к себе. ровно столько, сколько надо, ни секундой меньше, ни секундой дольше.

тася молчит, когда провожает его на кухню, попутно стягивая с плеч куртку и ловко закидывая на крючок. молчит, пока заваривает какой-то травяной чай — один из тех, который у жени же и утянула ещё триста лет назад, из прошлой квартиры. из квартиры, где женина коллекция чаёв ещё не соседствовала с любимыми чашками кира.

он бы выпил чего-нибудь покрепче, а лучше закинулся бы чем-нибудь пожёстче, но не при тасе. ему будет сложно остановиться вовремя, и он, скорее всего, не остановится. а видеть его таким сестрёнке совершенно незачем — за годы совместной жизни она и так видела намного больше, чем он хотел бы показать. он не стесняется. просто не хочет, чтобы она беспокоилась ещё сильнее, чем беспокоится сейчас, неровно стуча подушечками пальцев по столешнице, пока не начнёт потрескивать вскипевший чайник.

поэтому — чай. женя обнимает кружку замершими пальцами и долго пялится куда-то в её белоснежное дно. здесь никто клещами тащить слова из него не будет, и если он правда хочет выговориться — придётся говорить самому. слова, короткие, отрывочные, складываются в какой-то странный белый стих: ночь. ссора. кир. парень. бьёт. злится. злюсь. кричу. говорю (слишком много). ухожу.

но тася понимает всё равно. если не слова, то чувства: читает то ли по глазам, то ли между строк, то ли научилась, как женя, по чаинкам. они сидят на кухне до последней капли чая и ложатся на разные концы кровати за полчаса до рассвета. женя не спит — точно знает, что сны сегодня не будут хорошими. прекрасно помнит, что сегодня абсолютно некому их прогнать.

в седьмом часу утра алеся пишет, что приболела, и просит подменить. до свалки добираться не меньше часа. тасю он не будит. заливает детские хлопья и растворимый кофе почти стухшим молоком, сметает всё минут за пять, хватает зонт, который месяц уже забывает забрать, и выходит тихонечко, оставив лишь сообщение в телеграме — чтобы, когда проснётся, не пугалась.

час на работе. второй. третий. на четвёртый женя вспоминает про свою заначку между томиками неизвестного азербайджанского поэта на втором этаже. узнал бы костя — голову бы ему оторвал, но к этой полке даже не подходит никто. пятый, шестой, седьмой час сливаются в жижу длиной то ли в секунду, то ли в день. к восьмому его отпускает окончательно, но этот час в нетерпении пролетает сам собой.

уходя, женя достаёт заначку, чтобы прикончить остатки. вдруг вспоминает, что уже месяц обещает владу послушать, что он там написал. он и так знает, конечно, что очередной дерьма кусок, но под феном женя обычно добрее. ему, может, даже вкатит. или сможет притвориться, если нет. сегодня он готов слушать что угодно, улыбаться кому угодно. быть где угодно, но не дома.

у влада выходной. в его квартире женя остаётся почти до ночи, покорно слушая каждый новый трек и вполне себе бодренько кивая в такт. давит из себя похвалу и даёт владу потравить его любимые байки, лишь бы не рассказывать, как у самого дела. он уходит только потому, что возвращается то ли надя, то ли настя — запоминать нет смысла, всё равно у влада они все не задерживаются больше трёх недель.

и тогда жене приходится уехать домой. он пытается пробраться к спальне из прихожей бесшумной тенью — не зря же в детстве так любил джеки чана — но в квартире слишком много любопытных ушей и глаз. где был? работал. как дела? нормально. нет, не голодный, спасибо, марик. и пошёл нахуй, сам ты на сраку похож.

сил — ноль или даже в минус. в любом случае так мало, что едва хватает на то, чтобы одежду стянуть и плюхнуться прямо сверху одеяла. пока лицо тонет в тонкой подушке, жене кажется, что он больше ни одной мышцей в теле никогда не сможет пошевелить.

но потом его заставляют бежать. сквозь коридоры, коридоры, бесконечные коридоры, с шершавыми стенами, измазанными кровью. кровь — на ладонях, кровь — в горле, в ушах, глазах, кровь повсюду, на стенах, полу, потолке, льётся ручьями и накрывает волной, как в «сиянии», и женя барахтается, бьёт по ней кулаками...

но руки застывают в воздухе — их кто-то крепко сжимает, и чужое дыхание резко обдаёт кожу на его шее. и женя тоже начинает дышать — часто, прерывисто, как едва утонувший, и вслепую тянется на чьё-то тепло. голос — тоже тёплый. знакомый и мягкий, такой, который всегда пытались подделать все его психологи, но теперь — настоящий.

— не надо, — бормочет куда-то в это тепло, снова толкает тщетно и слабо. ему за что-то становится ужасно стыдно.

но становится ещё теплее.

— не надо, пожалуйста, — пытается отпихнуть от себя крепкие руки, но обмякает в них ещё сильнее.

вслушивается в шёпот. медленнее дышит. хватается за широкие плечи и тычется в шею носом, как новорождённый котёнок.

— кир, пожалуйста, — и сам не зная, о чём просит, прижимается крепче и всхлипывает тихонько.

потом он всхлипывает громче. через секунду уже просто плачет, дрожа и бормоча извинения не в силах остановиться.