сердце в висках стучит так, что заглушает неразборчивые крики. он уже не различает, чей кулак попадает ему по затылку, а чей пролетает в сантиметре от щеки. женя слабее их обоих, и уж тем более — когда они рвутся вперёд с таким неистовым желанием перегрызть друг другу глотки.

вот тебе, блять, и отдохнули.

женя знал, что не надо было сегодня приезжать. сегодня — первая ночь за неделю, когда он не проснётся в холодном поту от кошмара, только потому что вряд ли уснёт. но у всех, включая него, этот месяц начался так дерьмово, да и вообще квартплату он в этом месяце задержал, почему бы и не сделать подарок любимым соседям и не сводить всех повеселиться и немного расслабиться?

да вот поэтому.

так и не представившийся парень, выкатив грудь, всё пробивается вперёд. под напором женина рука ещё сильнее сгибается. ларионов вжимается подошвами в асфальт так крепко, как только может, чтобы удержаться — и его удержать — на месте.

глаза кира преследуют его везде. они — первое, что женя видит, просыпаясь на матрасе и в комнате, которые до сих пор отказывается назвать своими. он видит, как глаза сверкают из каждого угла квартиры нагло и голодно, когда хотят, чтобы женя посмотрел в ответ, или мерцают осторожно и скромно, когда думают, что женя не замечает. они мерещатся ему в смазанных от усталости и темноты фонарях и лужах, когда женя спешит после работы домой. светят ему, как тусклый ночник, пока женя снова засыпает во всё тех же уютных объятиях.

из последних сил женя держит оборону, расталкивая парней уже локтями. поворачивается так, чтобы загородить кира, и наконец отталкивает его (их?) противника в стену, что есть мочи. ударившись о грязный кирпич спиной, парень загнанно дышит, опустив голову — его силы, видимо, тоже уже на нуле.

— всё, блять, хватит, — женя сгибает колени и упирается в них ладонями, пытаясь перевести дыхание. — иди отсюда.

воспрянув, парень явно собирается снова двинуться вперёд. жене даже поворачиваться не надо, чтобы знать, что тело кира тоже мгновенно  напряглось.

— ХВАТИТ, блять, я сказал, — орёт женя хрипло и поворачивается через плечо. — ОБА.

глаза кира преследуют его везде. дома, на улице, во сне, и даже в этом сраном клубе, где за слепящими огнями ничего толком не разберёшь — но глаза находят его, следят за каждым словом и движением своим тяжёлым, пьяным взглядом. женя прекрасно знает, что он значит, но как же, сука, хочется притвориться, что не понимает ровным счётом ничего.

— да пошёл ты нахуй, — бормочет парень и качает головой, подтирая кровоточащую губу и отдирая себя от стены. он уносится в сторону парковки со скоростью разгневанных злодеев из диснеевских мультиков.

— ага, и тебе не хворать, — выдыхает женя и опускает голову ещё ниже. парень его уже не слышит, и жене уже насрать.

но женя ведь знает, что это значит. он знает, что думает кир и почему он злится. парень позарился на то, что принадлежит ему. на то, что просыпается и засыпает с ним в одной постели, то, что он целует так горячо и сладко, что голова кругом идёт, то, о чём он думает, то, чем он восхищается. женя знает, что значит, когда на него смотрят вот так. это взгляд, которого он боится чуть ли не больше всего на свете.

господи, какой же он идиот.

краем глаза женя видит, что кир подходит ближе — видимо, собирается что-то сказать. но ларионов его опережает. набирает полную грудь воздуха, разворачивается и сквозь зубы цедит:

— ты, блять, совсем с ума сошёл, да?

ведь всё ещё не так плохо, когда глаза кира смотрят на женю. всё становится гораздо хуже, когда они впиваются в того, кто осмелился отобрать что-то, что ему никогда не принадлежало.

женя просто не успел. сообразил ровно за секунду до того, как всё произошло. вот парень, имени которого он так и не узнал, говорит, что отойдёт ненадолго — и сердце пропускает удар. вот кир срывается с места — и оно резко падает в пятки. вот женя сам прорывается сквозь толпу, и сердце стучит так, что отдаётся дрожью во всём теле. он прилетает в пустую курилку на крик, но всё равно опаздывает — кир уже согнулся пополам от боли.

сейчас его глаза резко тускнеют. становятся грязно-серыми, обиженно-холодными.

— ты какого хера на людей кидаешься? — с каждым словом его голос становится громче, постепенно заглушая грохот музыки за кирпичной стеной. — альфача из себя возомнил? территорию отвоёвываешь? может, пометишь меня ещё?

разъярённый взгляд кира пробегается по жениной шее вместе с холодком от льда в его глазах и голосе. женя накрывает шею рукой и чувствует, как сжимается и разжимается кожа над пульсирующей от гнева веной. от вихря самых разных эмоций так сильно скручивает всё тело, что кажется, будто его вот-вот стошнит.

одну из этих эмоций женя, правда, всё ещё чувствует ярче: злость. он злится на тебя, злится на кира, злится на этого парня, на всё, что произошло этой ночью и всё, что вот уже месяц происходило почти каждую ночь. с ним никогда такого не было, и он надеялся, что никогда не будет. святая наивность.

женя не из тех, кто быстро влюбляется. да что уж там — влюбляется вообще. он никогда не писал о парнях слезливые стихи, не мечтал о чьих-то объятиях одинокими вечерами, не приближал чьё-то лицо на групповых фото, чтобы смотреть на него часами, даже на ромашках не гадал. женя не тот, кого любят — не галантный принц из детской сказки и не прекрасная принцесса в беде, не тонкая вдохновляющая натура, не эталон красоты.

и его это всегда устраивало. ни к чему не обязывающие мимолетные связи на одну или пару ночей, чтобы утолить жажду близости — он ведь, всё-таки, человек — а о большем он никогда и не просил, и не мечтал. это звучит банально, но жене совершенно искренне не хочется ничего, кроме секса: даже период дорогих подарков от любовников в его жизни быстро закончился. всё, чего он ищет и чего искали все его партнёры — это удовлетворение физическое.

все, кроме кира.

— а что тебе, блять, нужно, позволь спросить? — он перекрикивает кира ненамеренно, складывая руки на груди. — и что я должен был понять?

кир ему не отвечает. вместо этого он сплёвывает кровь в сторону. и женя не хочет этого, но сердце сжимается; женя не хочет этого, но всё же чуть не подрывается, чтобы подойти и взять его лицо в свои ладони, чтобы увидеть каждую рану.

жене не нужно ничего, кроме секса. он решил это для себя давным-давно. но с киром всё заходит дальше пары ночей, перетекает в ленивые утра и дни, подходит опасно близко к грани просто физического. потому что с киром хорошо, но с киром не просто хорошо.

с киром лучше. спокойнее, легче. под тяжестью его руки от спящего жени убегают кошмары. свет в его случайных взглядах на кухне за завтраком или в коридоре, пока они оба собираются, женя носит с собой весь день. его дурацкие записки хранит в отдельном укромном уголке комнаты, в которой провел за последние пару недель всего 2-3 ночи — и да, каждая из них всё ещё заставляет его улыбнуться.

с киром лучше. и как только кир оказывается далеко, от этого становится невероятно страшно.

— чего ты хочешь? — говорит женя уже тише, обнимая себя руками, и смотрит куда-то в сторону. и пусть он труслив, но смотреть прямо на кира сейчас слишком тяжело. — чего ты от меня хочешь? ты уверен, что я могу тебе это дать?

потому что сам женя не знает. в общем-то, никогда. он следует за импульсами в больной с самого дня его рождения голове, не задумываясь, к чему это приведёт и куда. кир был одним из таких импульсов — и должен был остаться только им, ещё одной весёлой историей для вписок.

должен был. но почему-то не остался. и жене очень хочется ненавидеть его за это, но получается ненавидеть пока только себя.

— чего ты от меня хочешь, м? — повторяет женя, снова повышая голос. — я тебе что, клятвы какие-то давал? мы хоть когда-нибудь обсуждали, насколько всё серьёзно?

не обсуждали, потому что женя в жизни не подумал бы, что всё приведёт к вот этому. а если бы знал заранее — то ни за что в жизни бы на это не пошёл. таким, как он, нельзя привязываться, если они не хотят стремительно пойти ко дну.

— скажи, пожалуйста, —  наконец повернувшись обратно, выплёвывает ларионов, с каждой секундой закипая всё больше и больше, — ты мне вообще кто, чтобы бить за меня рожи?

и женя совсем не уверен, кому именно задаёт этот вопрос: то ли ему, то ли себе, то ли вселенной, то ли богу, да кому, блять, угодно, кто сможет ответить. кто ты, кир? кто ты?

злость заставляет кровь вибрировать в жилах, и женя дрожит — не от ночного холода, а от собственного жара, от гнева, греющего не хуже любой батареи. ему хочется кричать ещё громче, размахивать руками, схватить что-нибудь и разбить о грязную кирпичную стену за спиной.

а кир смотрит на него так спокойно, тихо и устало, и так обречённо хрипит в ответ, что жене то ли придушить его хочется голыми руками, то ли прижать к себе так крепко, чтобы затрещали рёбра.

женя проводит вспотевшей ладонью по взмокшему лбу, путает пальцами волосы. лишь краем глаза — всё ещё боится смотреть прямо — видит, что кир закуривает, и только тогда понимает, что ему и самому не помешала бы сейчас сигарета. лучше, конечно, что-нибудь покрепче: втянуть в себя столько химозной дряни, чтоб до следующего вечера не понимать, что с ним и где он находится.

потому что где угодно — даже в самой далёкой триповой галактике или в глубокой, кишмя кишащей монстрами чаще — будет лучше, чем здесь и сейчас.

а барыга ведь вот он, напротив. но женя из услуг сейчас удостоится разве что плевком в лицо — и то, если кир снизойдёт.

поэтому ларионов покорно достаёт из заднего кармана пачку. пока пытается достать дрожащими руками сигарету, понимает, что пачка не его — он в жизни не купил бы сраный мальборо. и зажигалка с почти стёршимся гербом ростова — тоже. за несколько недель совместной жизни всё смешалось: сигареты, одежда, чайные кружки, постельное бельё, музыка, друзья, мысли. как у сраной женатой парочки. идиллия, блять. разбивает её только киров фингал под глазом — и женин, видимо, тоже, судя по тому, как стало больно моргать.

он звучит, как обиженный ребёнок. почти смешно, но жене не до смеха — он встаёт огромной костью поперёк горла, как только зрение привыкает к тусклому свету фонаря, под которым стоит кир, давая рассмотреть на лице каждую мелкую рану. и как бы женя не убеждал себя, что в них не виноват — с каждой секундой, когда он смотрит на лицо давыдова, тяжелый камень в груди тянет его все ниже и ниже, к самой земле, если не под неё сразу.

правда, когда кир вновь пытается дать ему под дых, женя всё же ухмыляется сквозь зубы, сжатые вокруг мерзко сладкой кнопки в попытках наконец её разгрызть. если он так хотел назвать женю шлюхой, то мог бы сказать прямо — не то чтобы женя не слышал это слово уже как минимум с десяток раз. от подруг и друзей, от парней, от таси, от самого себя. блядь, шкура, звезда паблика «прошмандовки измайлово» — да, это всё он, это всё женечка ларионов, отсосавший чуть ли не каждому гею в этой огромной москве. один хороший минет — и решатся все его проблемы.

но в том-то и дело, что нет. теперь. с того самого момента, когда в чёртовом измайлово появился чёртов кир.

но между долгими, тяжёлыми затяжками женя продолжает молчать. даёт киру насытиться этой ненавистью, упиться ей, переполниться, сгореть дотла. и сам уже безумно хочет рассыпаться в пепел — такой же унылый и серый, как тот, который падает с кончика сигареты. вместо этого женя зачем-то разгорается с новой силой.

этого же тебе хочется? конечно, да. не быть привязанным к кому-то, не быть должным кому-то, не быть преданным кому-то. быть свободным — от всего и ото всех, никогда не задерживаться на одном месте больше месяца, а с одним человеком — больше пары недель. женя нарушил это правило, и вот к чему это привело.

этого же тебе хочется? конечно, да. а ещё хочется почему-то стереть с лица кира каждое пятно и каждую царапину. хочется тянуться к нему, касаться его, сливаться с ним. по вечерам, когда женя приползает с работу еле живой — хочется видеть только его глаза и чувствовать вокруг себя его руки. хочется слышать его голос вместо будильника по утрам.

— хочешь знать, чего мне хочется? ну хорошо, ради бога — слушай, — женя снова дрожит, и голос дрожит тоже. он делает ещё одну затяжку, но за приторными кнопками почти не чувствует табака, и бесится ещё сильнее. — что я от этого парня хотел? да я, блять, не знаю, что. хоть к кому-то что-то почувствовать.

кроме тебя, — женя не произносит, но кир и так наверняка слышит. и видит, и чувствует. это уже абсолютно очевидно — и оттого, наверное, так страшно.

— знаешь, что самое смешное? — продолжает он, выдергивая сигарету из зубов. — между нами с ним ничего бы не было. я просто не хотел. и я не знаю, почему. с тех пор, как ты...

женя прекрасно знает, что хочет сказать, но сказать всё равно не может. пытается найти поддержку в ещё одной затяжке — но пальцы сжимают уже лишь дотлевающий бычок. только и остаётся, что глубоко вдохнуть, нервно и прерывисто, как перед прыжком на заплыв в километров так сто.

— я не знаю, что со мной происходит с тех пор, как ты появился. — только сейчас он снова смотрит киру в глаза. теперь это оказывается даже страшнее. — и я, блять, не знаю, чего я хочу и чего не хочу. я ничего уже нахуй не знаю. и меня это пиздец как бесит. устраивает тебя такой ответ?

говорит — и тут же об этом жалеет. отворачивается, обнимая себя руками, и остервенело жуёт нижнюю губу, до сих пор сладковатую от сраных кнопок. и правда, какого хера он тут делает? распинается ещё, копает себе глубже яму, хотя и так зарылся по самый девятый круг. лучше сразу завалился бы к тасе, на крайний случай — к раде. или хотя бы по улицам пошатался, ему, опять же, не впервой.

— но ты, конечно, прав, — женя, наконец, пожимает плечами. всё ещё не поворачивая голову обратно. — не знаю, зачем я здесь. поищи себе кого-нибудь нормального, мне же, видимо, насрать. счастливо оставаться.

с этими словами женя кидает бычок в урну и уходит — в обратную от кира сторону, через парковку. на ходу достаёт телефон и набирает тасе сообщение, молясь, чтобы этой ночью она была одна. ни на какие вопросы он больше отвечать не хочет. просто прижаться к ней боком и крепко уснуть.